— Если вернемся.

Клапан-Брюк и маршалы, сочтя это императорской остротой, поспешили рассмеяться — хе-хе-хе, его величество, как всегда, неподражаем, какая удачная шутка. Однако Бонапарт смотрел в глаза капитану Гарсии, а тот вовсе был не уверен, что сейчас и здесь, на кремлевской площади, император шутит. Навесив крест на шею капитану, император обошел строй, кое-кого трепля отечески по плечу: молодцы, ребята, я горжусь вами, я наблюдал за вами с холма — незабываемое зрелище, Франция вас благодарит, ну и прочее.

— Ты откуда, сынок?

— Из Лепе, уаше уеличестуо.

Тут опять грянули трубы-барабаны, и император удалился — мало ли у него других дел? — но прежде обернулся к своей свите: запиши, Клапан-Брюк, — солдатам 326-го удвоить денежное содержание, сейчас пусть немножко пограбят город вместе с другими, а вечером им заступать в почетный караул в Кремле. «Да здравствует Франция!» Вольно! Разойдись!

Ну, вот и выпало нам погулять по Москве и принять посильное участие в грабеже, которому в это время с увлечением предавалась вся французская армия. Жителей в городе, как уж было сказано, оставалось мало, но все же нашлось сколько-то там женщин, пригодных для надругательства, отчего и творились всяческие безобразия, о которых предпочитают не упоминать в учебниках и книжках. Но солдаты 326-го линейного, пройдя через сбодуновскую мясорубку, не в тех были кондициях, чтоб кого-то насиловать. Ну а потом мы ведь все еще не оставили идею смыться при первом же удобном случае, и нам было вовсе ни к чему оставлять по себе такую память у русских, которые обид не забывают. Так что сразу после того, как капитан Гарсия сломал челюсть Эмилио-наваррцу, только еще собиравшемуся распоясаться по отношению к какой-то москвитянке, попавшейся ему на Никитской улице, все мы решили удовольствоваться водкой, жратвой и трофеями вроде столового серебра и прочего в том же роде, вроде шкатулочки с золотыми монетами, доставшейся нам в доме одного русского купца, которого, правда, пришлось для сговорчивости немножко пощекотать штыком. И ближе к вечеру мы двинулись к Кремлю, таща с собой разнообразную добычу — всякие там меховые шапки, шубы, целые штуки шелка, иконы в серебряных окладах и прочее — отоварились, короче говоря, в полной мере, хоть и знали, что барахло это придется бросить, если все же осуществим наш замысел и перебежим к русским. Но на несколько недолгих часов стали мы, бедолаги, самыми богатыми солдатами в Европе.

А вечером заступили в караул у стен древней твердыни, в самом сердце российской империи, но, господин капитан, по совести сказать, особенного впечатления это не произвело, потому что еще слишком свежо было в памяти, как гвоздили по нам русские пушки в предполье Сбодунова и как неслись на нас по главной улице две казачьи сотни. После того, что довелось там испытать, нам что Москва, что Ватикан — один черт. Но дело не в том, произвело ли впечатление, нет ли — мы исполняли почетную обязанность, возложенную на нас императором, и стояли в карауле на стенах, слушая, как галдят и распевают французы, носясь с факелами по опустелому городу. Время от времени снизу доносились до нас то одиночный выстрел, то хохот, то женский крик.

И вот примерно в полночь стоял капитан Гарсия, опершись о зубец крепостной стены, высившейся над древней столицей, и раскуривал трубочку, которую накануне обнаружил в кармане убитого казачьего офицера. Слышался гитарный перебор — это Пепе-кордовец пощипывал струны — и кто-то из недвижных и невидимых часовых напевал себе под нос что-то там такое про девушку, которая милого ждет, а он в горы ушел, все никак не придет. И тут капитан различил чьи-то шаги и только собрался крикнуть: «Стой, кто идет, разводящий ко мне, остальные на месте, стой, стрелять буду» и прочую муру, которой по уставу караульной службы полагается предварять пулю в лоб, как из тьмы вынырнул император собственной персоной и в сером сюртуке. Перепутать было невозможно — во всей Великой Армии не найдешь другого такого коротышку в такой огромной треуголке.

— Добрый вечер, капитан.

— Здравия желаю, ваше величество! — отчеканил Гарсия, становясь ему во фронт. — За время моего дежурства никаких происшествий не случилось.

— Вижу, — и Бонапарт тоже прислонился к зубцу. — Вольно. Можно курить.

— Благодарю, ваше величество.

Некоторое время они постояли вот так, рядом, слушая гитару кордовца и мурлыканье часового.

Гарсия, который не то чтобы растерялся, но впал в легкое замешательство, краем глаза видел профиль императора, слабо озаренный лишь отблеском горевшего под стеной костра. Кто бы мог подумать, проносилось в голове капитана, что я буду стоять вот так, в шаге от этого малого, который пол-Европы прибрал к рукам, а другую половину дрючит почем зря. Совершенно машинально капитан взялся за рукоять пистолета, торчавшего из-за пояса, воображая, что было бы, возьми да и застрели он сейчас Наполеона — вот так, за здорово живешь.

Что бы написали об этом в энциклопедиях? Бонапарт, Наполеон, родился на Корсике, убит в Кремле испанским капитаном Гарсия (см, капитан Гарсия). Ладно, велят смотреть — смотрим. Вот буква "Г". Так: Гарсия, Роке. Пехотный капитан. Застрелил из пистолета Наполеона Бонапарта (см. Бонапарт, Наполеон) в Кремле, тем самым ускорив освобождение Европы, плодами которого не успел воспользоваться, поскольку в соответствии с приговором военно-полевого суда был на рассвете расстрелян… С тяжелым вздохом капитан разжал пальцы, обхватившие было рукоять пистолета. Всю жизнь мечтал попасть в историю, но только — попасть, а не влипнуть.

— Почему вы на это решились, капитан?

От неожиданности Гарсия поперхнулся:

— На что «на это», ваше величество?

— На атаку под Сбодуновом. — Бонапарт помолчал, и капитану показалось — он беззвучно смеется в темноте. — На это сумасбродное наступление.

Гарсия, сглотнув слюну, почесал в затылке. Потом, рассказывая нам об этом, он признавался, что предпочел бы снова брать в лоб русские пушки, чем беседовать вот так по душам и с глазу на глаз с его императорским величеством. Недомерок спросил, почему мы на это решились. Спору нет, несколько вариантов «потому» вертелись у меня на языке. Например: потому, ваше величество, что мы намеревались перейти к русским, но вы расстроили наш замысел. Или: потому, ваше величество, что на каждого из нас пришлось столько славы, что стало невтерпеж, славы у нас теперь — хоть залейся, хоть ложкой хлебай. Или: потому, ваше величество, что русская кампания — бессовестная ловушка. Потому что нам бы полагалось быть сейчас в Испании, с женами и детьми, а не ковыряться в этом дерьме, закопавшись в него по самые брови. Потому что Франция нас подло использовала, а вы, вашество, употребили.

Вот что должен был бы сказать капитан Гарсия императору Наполеону в ту ночь в Кремле — и тогда нас всех незамедлительно бы расстреляли, чем избавили бы от мучительного отступления из России, ожидавшего остатки 326-го в самом скором будущем. Однако ничего подобного не сказал капитан Гарсия и руководствовался он теми же причинами, по которым за несколько минут до того не всадил Недомерку пулю в лоб. Капитан попыхтел трубочкой и ответил так:

— Нам, ваше величество, больше некуда было идти.

Повисло молчание. Потом Недомерок медленно повернулся к нашему капитану, и в этот миг внизу, у подножья стены, кто-то взбодрил костерок, и ожившее пламя осветило лица обоих. На лице Бонапарта играла чуть заметная иронически-всепонимающая улыбка: так, забравшись в птичник и всерьез собравшись полакомиться курятинкой, улыбался бы, кабы умел, старый лис.

Капитан Гарсия, глаз не отведя, выдержал эту улыбку, потому что, хоть и был, как и мы все, разнесчастным бедолагой, родился в Сории и обладал всем, что по штату причитается мужчине. Двое профессиональных вояк друг друга поймут без слов. Капитан нам после так и сказал:.

— Он все понял. Он догадался, что под Сбодуновом мы решили перейти к русским. Догадался — и наплевал на это… Он уже чуял, что часы Великой Армии сочтены, и не поручился бы, что сам выберется живым.